разбор

Нобелевскую премию по литературе присудили Бобу Дилану. Как это? Галина Юзефович — о расширении границ литературы

Источник: Meduza

Шведская академия 13 октября объявила, что лауреатом Нобелевской премии по литературе стал Боб Дилан. Премия культовому американскому музыканту присуждена с формулировкой «за создание нового поэтического языка в великой американской песенной традиции». Решение нобелевского комитета по традиции вызвало острую дискуссию, главный же вопрос, который задают критики, — можно ли отнести творчество Боба Дилана к серьезной литературе. Что означает присуждение нобелевки Бобу Дилану, объясняет литературный критик «Медузы» Галина Юзефович.

Решение Нобелевского комитета не нравится никому и никогда, причем главный аргумент критиков как правило звучит следующим образом: «Этот Х (Мо Янь, Герта Мюллер, Жан-Мари-Гюстав Леклезио, Элис Манро) — он кто вообще такой?» Если же вдруг награда достается писателю, чье имя у всех на слуху (Марио Варгас Льоса, Дж. М. Кутзее, Дорис Лессинг) на смену этому аргументу приходит другой — такой же, в общем, бесхитростный: «При живом Y (Филипе Роте, Харуки Мураками, Салмане Рушди, Адонисе, Евгении Евтушенко и так далее) присудить награду X — абсурд и позор». Этими двумя позициями, по большому счету, полемика вокруг любой Нобелевской премии по литературе исчерпывается — вернее, исчерпывалась до 2015 года.

В прошлом году, когда лауреатом стала Светлана Алексиевич, к дежурным претензиям прибавилась новая — зловещая и на первый взгляд куда более весомая: «Это не литература». Вербатим (именно в этом жанре работает Алексиевич) и документальная проза в целом — не литература, а присуждение главной литературной награды мира произведению «нелитературному» — это опасное размывание границ и подрывание устоев.

Однако после того, как нобелевку получил американский поэт и фолк-рок-музыкант Боб Дилан, стало понятно, что прошлогоднее вручение премии было просто легкой разминкой. При относительной новизне формата книги Светланы Алексиевич — это определенно книги: они состоят из букв и пишутся — или печатаются — на бумаге (в крайнем случае легко конвертируются в форматы epub и fb2). Более того, они принадлежат к определенной — вполне почтенной — нарративной традиции и, если взглянуть на вещи трезво, все же обладают свойством здоровой и респектабельной консервативности.

Чего никак не скажешь о летучей, не вполне отделимой от голоса и музыки поэзии Боба Дилана. Несмотря на то, что Дилан на семь лет старше Алексиевич, выступать начал более полувека тому назад, а песенное творчество его, берущее исток в фольклоре, по сути дела, в фольклор же давно и превратилось, тексты Боба Дилана пока не интегрированы в литературный канон. И даже люди, слушающие его песни с детства, способные с любого места подхватить Blowin' In the Wind, Like a Rolling Stone или Times, They Are a-Changin', дружно и раз в двадцать громче, чем в прошлом году, кричат: «Это не литература!»

В этой точке логичным образом возникают два важных вопроса. Во-первых, за что все-таки присуждают Нобелевскую премию по литературе, а во-вторых, что же такое литература вообще.

На первый вопрос ответить сравнительно просто: нобелевка — прожектор, блуждающий по неимоверно сложной траектории (учитывающей массу политических, гуманитарных, культурных и иных факторов) и в процессе блужданий выхватывающий из мрака крупные, универсально значимые предметы, желательно каждый раз разные. Иными словами, учитывается масштаб объекта, его несхожесть с другими премированными ранее и важность для мировой культуры. Очевидно, что этим критериям творчество Боба Дилана — человека, изменившего форму бытования поэзии в современном мире и, по сути дела, стоявшего у истоков самого понятия «современность» — отвечает в полной мере.

А вот с литературой дело обстоит менее прозрачно. Литература вообще удивительным образом на протяжении многих десятилетий сохраняет одновременно привилегированный и ультраконсервативный статус «особого искусства» — отличного от кино, театра, живописи и даже музыки. Музыка давно и благополучно инкорпорировала в себя самые разные стили и направления, и никому сегодня не придет в голову спорить, музыка ли, допустим, Джон Кейдж или нет. То же самое можно сказать об искусстве, о театре, о кинематографе — их границы раздвинулись настолько, что практически исчезли за линией горизонта. Литературе же общественным мнением по-прежнему предписывается ревностно оберегать свои рубежи, оставаясь в рамках старомодной жанровой системы и придирчиво тестируя (а по возможности сразу отсекая) любые новации.

Трудно не заметить, что подобная картина неизменной и статичной литературы — эдакой не подвластной времени башни из слоновой кости, отстает от реальности по меньшей мере лет на тридцать. Самые популярные, читаемые и важные тексты сегодня в лучшем случае находятся на периферии этой идеальной картины, а чаще всего просто выпадают за ее рамки. Детская сказка — это литература? А если речь идет о «Гарри Поттере» — книге, сформировавшей, по сути дела, целое поколение? А как быть с фэнтези: «Игра престолов» Джорджа Мартина — литература или все же нет? Нон-фикшн рассматриваем? Да просто с карточками Льва Рубинштейна, которым уже больше двадцати лет, что делать — считать литературой или высокомерно вынести за скобки?..

Словом, литература давно перестала быть той простой и одномерной структурой, какой ее принято считать. И отрицание этого факта было бы нарушением завещания Альфреда Нобеля, которое ни в одном своем параграфе не намекало на культурный консерватизм, но, напротив, призывало награждать авторов исключительно за «выдающиеся литературные добродетели, особенно же за высокий идеализм, художественное совершенство, а также за необыкновенное объединение душевности и таланта, о чем свидетельствуют их книги». И в этом контексте расширение границ литературы, легитимизация разных ее сфер — в том числе довольно экзотических — выглядит не более, чем логичным продолжением политики Нобелевского комитета, в свое время включившего в пространство литературы и исторические труды Теодора Моммзена, и абсурдистские драмы Сэмюэла Беккета, и новаторскую прозу Уильяма Фолкнера. Ничего удивительного, неожиданного и тем более возмутительного — странно только, пожалуй, что с таким опозданием.