истории

«Наших ребят, судя по всему, забыли» Как родные срочников с крейсера «Москва» больше месяца пытаются узнать, что случилось с моряками — и живы ли они

Источник: Meduza

Ракетный крейсер «Москва» затонул больше месяца назад — 13 апреля. Службу на флагмане Черноморского флота несли около 500 человек. Однако российское министерство обороны до сих пор признает гибель только одного военнослужащего; еще 27 пропали без вести, утверждает ведомство. «Медуза» на условиях анонимности поговорила с матерью одного из срочников, служивших на «Москве», — она уже месяц не может добиться от российских властей никакой информации о своем сыне.

С начала войны российские власти заявляли, что срочники не будут участвовать в «спецоперации» в Украине. Однако позже признали «несколько фактов присутствия» срочников на войне. При этом экипаж крейсера «Москва» мог наполовину состоять из срочников (а это сотни людей), писало издание «Агентство». Это обычное дело для военных кораблей, срочники выполняют там всю «грязную» хозяйственную работу.

Первым о том, что на затонувшем крейсере служили срочники, заявил Дмитрий Шкребец — отец срочника Егора Шкребца, пропавшего после гибели «Москвы». При этом 6 мая Шкребец получил такой ответ от Минобороны: крейсер «Москва» не входил в территориальные воды Украины и «не был включен в перечень воинских соединений и частей, привлекаемых к участию в специальной военной операции». Егор Шкребец же «объявлен безвестно отсутствующим в воинской части».

Спустя несколько дней после публикации этого письма Военной прокуратуры Черноморского флота Дмитрий Шкребец удалил пост с ним со своей страницы во «ВКонтакте». А в одной из следующих записей поблагодарил командование Черноморского флота за «честные решения и человечность». 

Официальная позиция Минобороны до сих пор не меняется: корабль утонул в результате пожара, который возник «после детонации боеприпасов». Официально точное количество раненых и выживших на корабле не раскрывается. По данным источника «Медузы», близкого к руководству Черноморского флота, погибли 37 моряков «Москвы». Уже больше месяца родные моряков пытаются добиться информации о членах экипажа «Москвы». Вот лишь один из примеров.

Ольга

имя изменено по просьбе героини

Сейчас я понимаю, что мне надо бить во все колокола, потому что наших ребят, судя по всему, забыли. Когда я приехала в Крым, то первым делом прямо с вокзала поехала в 810-ю военную часть — туда перевели часть выживших матросов с крейсера «Москва». Там меня встретил капитан [судна]. Он рассказал мне о том, что участвовал в спасении ребят, но мне показалось, что это не так. Я посмотрела на его шевелюру, ресницы, брови и руки — у него на теле не было никаких следов того, что он там был [то есть ожогов].

Они [представители Черноморского флота] очень не хотели, чтобы я разговаривала с кем-то из СМИ. Каждый день звонили и говорили, что пытаются найти пропавших матросов. Еще руководство флота приставило ко мне двух девушек, которые постоянно за мной ходили. Я так понимаю, что они за мной следили. Я прекрасно понимаю, что никто из них даже пальцем не пошевелил.

Я разговаривала с самим Осиповым (командующий Черноморским флотом Игорь Осипов, — прим. «Медузы»), он мне так ничего и не объяснил. Сначала он мне озвучил цифру в 19 человек пропавших без вести и три погибших. На следующий день оказалось, что уже 27 без вести пропавших и один погибший — [Иван] Вахрушев, который был мичманом на корабле.

Как сказал Осипов, на корабле был пожар, однако все ребята, которые были там, говорили о густом черном дыме, от которого всех рвало, — но никто не видел открытого огня. Я пыталась выяснить у них информацию о том, что там произошло и где сейчас наши дети. 

Они по головам всех, конечно, посчитали — и знают, сколько у них погибших. Все всё понимают — но у меня никакой информации нет, мне никто ничего не сказал.

Представители Черноморского флота не хотели меня водить в госпитали [где лечат моряков с крейсера «Москва»], но мне удалось попасть в три. Я видела там живых нормальных ребят, всего их было около 20. Я узнала, что они подписали что-то вроде подписки о неразглашении на пять лет.

Я попыталась поговорить с одним мальчиком, он был с моим сыном в одно время в одном месте. Но как только он начал рассказывать, зашли две девушки в форме — и тогда он сказал, что не может ничего рассказать из-за подписки. Один мальчик мне успел шепотом сказать, что их [матросов после гибели крейсера] «раскидали по всей России».

На следующий день я вернулась в госпиталь снова, но мальчики отказались говорить наотрез. Ребятки некоторые в очень подавленном состоянии. Я их прекрасно понимаю, я пыталась с ними поговорить — но бесполезно. Я показывала им [морякам, которые были в госпитале] фотографии всех ребят [пропавших без вести], которые у меня были. Кто-то их узнавал, но они посовещались — и ни о ком ничего мне не сказали.

Я ездила в госпитали и военные части, я копала везде, где можно накопать. Нигде нет никакой информации. Как будто нигде никого и не было. Мне не давали никакой информации, и было ощущение, что они просто водили меня за нос. Мне не показали никого из тяжелораненых, я просила об этом Осипова и была готова видеть даже реанимацию.

Я поняла, что больше мне никто ничего не покажет, и я уехала домой [из Севастополя]. На вокзале [в моем городе] меня встретила девушка. Оказывается, из Севастополя позвонили, чтобы за мной наблюдали. Кто это именно был, я не знаю, но могу предположить, что она из правоохранительных органов. Мы с ней договорились о том, что будем продолжать искать моего сына по госпиталям, но они так ничего и не сделали.

Я обратилась в военкомат в нашем городе с просьбой провести расследование, где мой сын и почему срочник был участником военной операции.

Я им обещала, что не буду разговаривать ни с какими СМИ. Я говорила, что если найду ребенка, то удалюсь вообще отовсюду и поменяю даже сим-карту. Мне прислали ответ, но про военные действия там не было ни единого слова (бумага есть в распоряжении «Медузы» — там говорится, что «данные действия не в компетенции военного комиссариата» и следует обратиться к военному прокурору Черноморского флота).

Еще мне дали подписать бумаги о том, что я согласна переквалифицировать его в «погибшего» из «без вести пропавшего» — для того, чтобы я получила деньги, более миллиона рублей. Но я от этого отказалась. Как я могу похоронить своего ребенка, когда верю, что он живой? 

Я виделась с [отцом еще одного срочника] Дмитрием Шкребцом и его женой. Он говорил, что будет добиваться правды любыми способами, что у него есть знакомые юристы. Я думала, он пойдет до конца. Я ему говорила: «Дима, спроси у начальников, что там произошло». Но он не стал со мной разговаривать. Он вроде бы общался с командованием, но я этого утверждать не могу. Недавно он написал пост с благодарностью Черноморскому флоту, я была от этого в шоке. Какая благодарность? За то, что они наших детей погубили? 

Я ему позвонила, и он начал говорить упавшим голосом, что «за нами придут, что говорить он больше ничего будет». Тогда я поняла, что говорить нам с ним не о чем. Сегодня я не выдержала и написала ему: «Тебя что, запугали?» Но он так ничего мне и не ответил («Медуза» также пыталась поговорить с Дмитрием Шкребцом, но не получила ответа).

Мне писало много людей из Украины. Они говорили: «Хорошо, что твой сын сдох». Еще спрашивали, когда я приеду забирать свой «конструктор» — и что могут отправить мне его по частям. Только теперь я поняла, что означает слово «война» — это очень страшно. Я очень хочу, чтобы об этом знали все. Мне от этого очень больно, но другого выхода у меня нет. От нас скрывают всю информацию. Я уверена, что мой ребенок живой, я просто хочу его найти, пускай раненого, но найти.