истории

Россия будет страной женщин Спецкор «Медузы» Кристина Сафонова рассказывает, как женщины стали главными героинями антивоенного сопротивления

Источник: Meduza

«Он обещал прийти ко мне на день рождения с букетом ромашек, я дни в календаре зачеркивала в ожидании, — рассказывает Анжелика. — Но ровно в мой день рождения он улетел». 

Анжелика — ей около 30 лет, она менеджер — хотела выйти замуж и родить ребенка. Но мужчина, которого она любила, уехал из России вскоре после того, как страна начала полномасштабное вторжение в Украину. А сама Анжелика присоединилась к антивоенному движению. 

«Я понимаю, что, может быть, у меня никогда не будет детей», — говорит 36-летняя Марина, частная преподавательница. Ее муж покинул Россию после того, как Путин 21 сентября объявил мобилизацию. Марина же начала помогать другим россиянам избежать отправки на фронт. 

Журналистке Юлии Старостиной недавно исполнилось 30, и она решила заморозить яйцеклетки — чтобы, по ее словам, «остановить время». Юлия признается, что у нее больше «нет амбиций быть счастливой»: «Я этим жертвую для другого. Того, что для меня оказалось важнее». Раз в месяц она ездит в так называемые пункты временного размещения в одном из российских регионов — привозит гуманитарную помощь живущим там беженцам из Украины. 

Помогать украинцам, которых Россия лишила дома; мужчинам, которые не хотят убивать и умирать; правозащитникам, которых власти объявили врагами; своим соседям, которые отказываются замечать войну, — после 24 февраля для многих российских женщин все это оказалось куда важнее, чем карьера и частная жизнь.

Мы расскажем истории трех из них.

Юлия

С того самого утра, когда Юлия Старостина почувствовала «смерть жизни, которая была до этого», прошло девять месяцев.

«Люди начали с ума сходить, — описывает она реакцию знакомых на 24 февраля. — Все по-разному: кто-то ушел в работу, кто-то — в суицидальные отчаяния, кто-то начал пытаться что-то делать, а кто-то уехал». 

Уехать могла и Старостина, бывшая журналистка The Bell и «Проекта». Однако она решила иначе — поскольку «как человек, который пишет про Россию, должна чувствовать то, что чувствуют люди; из себя страх изживать».

«Очень удобно [для власти], если такие, как я, уедут, — говорит Юлия, сидя на кухне своей московской квартиры. — Я вижу смысл в том, чтобы оставаться и говорить: я не согласна. Не согласна с войной, с политическим режимом, который не представляет мои ценности и интересы». 

С первого дня войны Юлия ходила на акции протеста (которые в России фактически запрещены) — впрочем, по ее собственным словам, скорее «как наблюдатель». А спустя неделю-две пришла на Манежную площадь с плакатом «Путин проиграл», но так его и не развернула — ее отговорил коллега.

«Мне и сейчас хочется выйти на улицу с каким-нибудь жестким плакатом, хлестким или символичным», — говорит Юлия; в этот момент к ней на колени просится рыже-коричневый щенок Чарли с забавной сердитой мордашкой. Чарли в конце марта журналистке подарили родители, которые были напуганы ее эмоциональным состоянием. Сама Старостина этот период помнит плохо и описывает его лаконично: шок, ужас, депрессия.

«Я понимаю, что в лучшем случае это [акция протеста] приведет к тому, что меня закроют на 15 суток, и неизвестно, что произойдет, — продолжает Юлия, уже с щенком на руках. — Может, ничего. Может, меня изнасилуют [полицейские]. А может, будут проблемы у родителей, которые работают врачами в государственной системе». 

«Эта минута [с плакатом в руках], за которую ты горишь… — говорит она. — Эффект от одиночного крика бессмысленный. Меня это до сих пор сильно мучает. Я выбрала другой способ — чтобы смотреть на себя в зеркало и понимать, что моя жизнь имеет смысл». 

* * *

«Кто хочет помогать беженцам, которые оказались в городе N, перечислите деньги или свяжитесь с Вероникой», — в конце апреля написала в инстаграме бывшая коллега Старостиной. 

Кто такая Вероника и где разыскать украинских беженцев в России, Юлия в то время не понимала. Российские власти постоянно сообщали о приезжающих в страну жителях самопровозглашенных ДНР и ЛНР и других украинских регионов. В новостях говорили об открытии «пунктов временного размещения» (ПВР). Найти их полный список Юлия так и не смогла (не удалось это и «Медузе»). 

«Меня это очень напрягало. Почему я, человек, который живет в России, не могу узнать, где нужна помощь? — говорит Старостина. — Эта информация блокируется, и люди сами ищут беженцев по осколкам фраз: „А я вот слышал, что там где-то в санатории…“»

Именно по таким «осколкам» один из ПВР нашли фемактивистки; среди них была Вероника, которую упомянула в своем инстаграм-посте бывшая коллега Старостиной. Юлия отправилась туда в ближайшие выходные.

Первой, кого она встретила, оказалась молодая женщина с 10-месячным ребенком из Мариуполя: «Они прятались в подвале, несколько раз пытались сбежать, малыш все время плакал».

Сначала женщина, по словам Старостиной, отказывалась от помощи: «Нам ничего не надо», — но потом все же согласилась: «Ну, привезите памперсы и игрушку». Юлия исполнила просьбу в тот же день и оставила свой номер, попросив передать его другим жильцам ПВР. Вскоре стали поступать «заказы». 

«Я боялась, что столкнусь с агрессией, ненавистью, — вспоминает Старостина о поездке, с которой началось ее волонтерство. — Но важно понимать, что это украинцы, которые находятся в России. Они прекрасно осознают, где они и что у них очень уязвимое положение». 

В первое время, вспоминает Юлия, люди в ПВР ни на что не жаловались — только повторяли: «Все хорошо, спасибо за помощь, все хорошо». 

* * * 

«Пункты временного размещения» — это гостиницы и санатории, колледжи и школы, профилактории и дома культуры, пионерские лагеря и дома-интернаты для «престарелых и инвалидов». В России их 807, если верить сообщению ТАСС.

ПВР — это тепло, горячая вода, постельное белье, еда и напитки для взрослых и детей, если верить российским чиновникам. Это желтая вода из-под крана, плохое питание, место, где не хочется быть, если верить Юлии Старостиной. 

Один из «пунктов временного размещения», куда она ездит, — хостел на заправке у трассы. «Там нет ничего, даже лесочка, тропинки, — рассказывает Юлия. — И никуда оттуда не деться». Второй расположен в старой гостинице в городе. «Там не очень приятно», — комментирует Юлия. Чтобы описать состояние гостиницы, добавляет, что многие предпочитают хостел на заправке. 

После российского вторжения более 7,8 миллиона украинцев были вынуждены бежать из страны, отмечают в ООН. Многие из них — по данным организации, 2,8 миллиона — оказались в России. Помимо «размещения» в ПВР и бесплатного питания, российские власти платят беженцам 10 тысяч рублей. Эти деньги они могут получить только один раз, часто — после длительного ожидания. Другой помощи от России нет. 

«Как оценить объем того, что нужно? Я с конца апреля и по сей день пытаюсь покрыть те потребности, которые есть у людей, — говорит Юлия Старостина. — Мы начинаем с лекарств, нижнего белья и обязательно дорастаем до мультиварок: там плохо кормят и они сами готовят. Приезжают новые люди, мы возвращаемся к нижнему белью, лекарствам, одежде и обуви под сезон». 

Список необходимого Юлия всякий раз публикует у себя в соцсетях. Она просит именно покупать вещи, а не переводить ей деньги — опасается обвинений в мошенничестве. По ее ощущениям, соотношение между женщинами и мужчинами, участвующими в таких сборах, 70 на 30 — женщин больше.

Разницу Юлия объясняет так: «Мужчинам сложно заниматься покупкой вещей. Они видят мой огромный список и теряются. Им проще отдать деньги и пойти дальше в свою жизнь. Зато, если поставить перед ними односложную задачу — довезти вещи из пункта А в пункт Б и разгрузить тяжести, — они всегда готовы помочь». 

Однако женщины в России активнее мужчин участвуют и в других проектах, помогающих украинским беженцам. Помогали они больше и до войны, отмечают поговорившие с «Медузой» благотворители. Почему так происходит, есть только предположения.

Юлия склонна считать, что дело в «патриархальных установках». «Женщина — она какая? Она более эмпатичная, — рассуждает журналистка. — Очень много мужчин с низким эмоциональным интеллектом, но я верю, что это потому, что этот мускул они не развивают. А не делают они это, потому что общество от них это не требует». 

Сначала Юлия ездила в ПВР каждые две недели, потом — три. Сейчас возит помощь раз в месяц. «Органов социальной поддержки я ни разу не видела», — подчеркивает она.

Выполнить все заказы беженцев за раз еще ни разу не получилось, говорит Юлия: «Вначале я переживала. Но мои личные деньги уже закончились, и деньги моих друзей, знакомых, незнакомых людей тоже закончились. Я понимаю, что не могу помочь всем. Но нужно все равно это делать». 

С собой Юлия Старостина часто берет щенка Чарли — с ним играют дети из Украины. Однажды она отвезла их на ферму, чтобы они могли посмотреть на животных. А недавно беженцы побывали в Пушкинском музее — тоже благодаря Юлии. «Мне кажется, это не менее важно, чем вещи, — отмечает она. — Это очень важно, потому что они видят только эту заправку, эти фуры, эти машины, которые едут по трассе». 

* * * 

Люди, встретившиеся Юлии Старостиной в «пунктах временного размещения», родом из Мариуполя и Луганской области — той ее части, которая до российского вторжения контролировалась Украиной.

«Они почему оказались в России? — говорит Старостина. — Некоторые из них действительно симпатизировали России. Я не знаю почему, но это факт».

Еще одна причина, уверена она, связана с мужчинами: «Боялись, что, если они останутся на украинской стороне, у них в оборону заберут мужчин — сыновей, мужей, дедов».

Но главное, подчеркивает Старостина, — у многих просто не было возможности бежать от войны не на восток: «Они приходили „фильтрацию“, были в „первичных лагерях“ для беженцев — это огромные стадионы, где все лежат на полу. И только потом поехали в ПВР». 

Сначала Юлия думала, что ее главной задачей будет помогать людям добраться из России в Европу. Но быстро поняла, что большинство беженцев ехать дальше не хотят: «Там тоже сложно, но там еще и все чужое».

При этом мало кто, продолжает Старостина, связывает свое будущее с Россией. Даже те, которые до войны симпатизировали Москве. «Мы люди третьего сорта, мы здесь никому не нужны», — пересказывает Юлия их слова. Она вспоминает один из таких разговоров:

— А если Украина будет контролировать территорию, где вы жили?

— Ну, [пускай] контролирует. Это наш дом.

«Они хотят вернуться домой, но не могут — в этом регионе снова идут боевые действия, — говорит Юлия. — Они чувствуют себя маленькими людьми, столкнувшимися с большим горем. Совершенно непонятно, как его вынести. Они думают не о Путине, а о том, как детей своих кормить». 

За все время волонтерства Старостиной обратно в Украину уехали только несколько мужчин — их дальнейшая судьба неизвестна. Юлия вспоминает, как снаряжала в такую поездку жителя Луганской области. Вернуться домой он решил, несмотря на то, что там сейчас нет ничего: ни воды, ни света, ни электричества, ни газа. Старостина купила для него солнечные батареи, чтобы заряжать телефон, а также фонари и специальные бутылочки с фильтром, чтобы делать техническую воду пригодной для питья. 

Тот день был тяжелым, говорит Юлия. Она узнала, что мужчина, которому она помогает, бьет свою жену. «У меня был личный кризис. Я знаю, что он это делает. Я все равно ему помогаю».

Помочь Старостина попыталась и женщине — договорилась, чтобы с ней поговорили специалисты центра по работе с проблемой насилия «Насилию.нет». Но она так и не вышла с ними на связь. 

В тот же день украинки из ПВР рассказали Юлии, что другой мужчина, которому Старостина дала деньги на билет до Мариуполя, пропил их. «Я редко деньги даю, — говорит она. — После этого никогда не давала». Впрочем, журналистка тут же указывает: такие случаи не означают, что помогать этим людям не нужно. «Люди разные, не святые, у них свои проблемы. Мы же не знаем, через что человек прошел». 

В ответ на просьбу рассказать, что из общения с беженцами ей запомнилось, Юлия произносит: «Мне какие-то плохие сразу истории приходят в голову».

«Это было весной, когда Мариуполь бомбили, — продолжает она. — В квартире у пожилой женщины, которая плохо ходила, разбило окно ударом. Родные не могли прийти ей на помощь — они не знали, что у нее разбиты окна, они прятались [в это время]. Она заживо замерзла, умерла от холода». Ее родственники, добавляет Юлия, сейчас в ПВР — и до сих пор не могут себе простить случившееся.

Старостина рассказывала украинцам, как получить психологическую помощь. Почти всегда они реагировали одинаково: «Ну, я как-то держусь». 

Некоторым — в основном женщинам — действительно как будто стало лучше. «В первое время, когда я приезжала, было видно, что они еще находятся в очень тяжелом состоянии. Но сейчас, после лета, они расцвели, нашли в себе силы и ухаживают за собой. Уже просят кремы. Раньше боялись просить косметику, не знали, что это тоже предмет первой необходимости», — рассказывает Юлия. С улыбкой она добавляет, что недавно 80-летняя Любовь Павловна попросила плойку для волос, чтобы «завивать кудряшки».

С мужчинами, по словам Старостиной, ситуация хуже: многие ушли в запой. Причины для этого разные. Часто это связано с тем, что беженцам трудно найти работу; приходится браться за ту, что есть. «На их квалификацию никто не смотрит», — говорит Юлия.

До войны кто-то работал на металлургическом комбинате «Азовсталь», который был последней точкой сопротивления в Мариуполе, кто-то — на металлургическом комбинате имени Ильича. А кто-то ходил в море, был бухгалтером, экономистом или региональным чиновником. Теперь в России они — продавцы, уборщики, посудомойки, грузчики. Некоторые работают в том же хостеле у трассы, где живут, — убирают за останавливающимися там дальнобойщиками. 

Юлии трудно подсчитать, какому числу людей она сейчас помогает: «Я раньше думала, что их около сотни, но теперь уже больше, потому что приехали новые семьи». Она отмечает, что с начала успешного украинского контрнаступления поток бегущих от боевых действий людей возобновился.

«Самое страшное, что я с ними не обсуждаю… Я боюсь, что в их доме война не закончится никогда, — признается Юлия. — Мы боимся говорить о будущем. Мы живем одним днем». 

* * * 

Как украинские беженцы не знают, когда смогут вернуться домой, так и Юлия Старостина не представляет, когда сможет перестать помогать им. «Я изо всех сил пытаюсь быть полезной, чтобы как-то оправдать свое существование, — говорит она. — Человек, живущий в стране, которая ведет войну, но несогласный с ней, подвергается двойному осуждению. Внешнему [со стороны жителей других стран] и внутреннему, потому что государство его тоже осуждает». 

Есть и другая причина, добавляет Старостина, — желание, чтобы российское общество действительно стало другим: «Чтобы в нем было больше тепла, принятия, человеколюбия. Чтобы незнакомые люди старались и помогали друг другу, просто потому что это непреложная часть жизни. Потому что это правильно и хорошо». 

Как и украинцы из ПВР, она не теряет надежду: «Я очень жду, когда поднимется волна, когда много людей выйдут [протестовать]». Но даже после мобилизации, когда этого не произошло, многие россияне ощутили, что «война пришла в их дом», но вместо протестов выбрали уехать из страны.

«У меня уже мало кто остался здесь, — говорит Юлия. — Сейчас Россия в принципе будет страной женщин, потому что все мужчины уехали…»

Марина

«Я сразу связалась с мужем, — описывает Марина утро 21 сентября, когда в России объявили мобилизацию. — Он в этот момент был в другом городе. Сказал, что собирает вещи и едет в Казахстан». 

Об эмиграции они задумывались давно, еще до войны. Решение все время откладывали: не были готовы расстаться с уже немолодыми родителями. Но когда Путин отправил войска в Украину, Марина с мужем поняли: пришло время уезжать. 

Точно так же в те дни рассуждали многие — хотя точно сказать, сколько россиян покинули страну в 2022-м, пока трудно. По данным Росстата, с марта уехали более 2,1 миллиона человек (при этом официальная государственная служба уточняет, что с учетом вернувшихся с начала года население страны сократилось только на 62,5 тысячи человек; эта оценка кажется сомнительной).

Подготовка к отъезду, вспоминает Марина, затянулась. Сначала пара хотела зарегистрировать брак — заявление они подали за несколько дней до 24 февраля. Еще Марине нужно было поменять документы, а мужу — получить новый загранпаспорт. В итоге уехать спокойно не получилось. 

«Муж поехал с другом, — рассказывает Марина. — Мы с женой друга списались и, пока они собирали вещи, нашли им квартиру». До казахстанской границы мужчины добирались на такси. В это время Марина искала машину, на которой они могли бы добраться уже после пересечения границы до нового жилья. «Я решила вопрос и пошла на митинг», — вспоминает она.

До этого Марина в протестных акциях не участвовала: «Я в принципе тревожный человек, и мне тяжело решиться на такие массовые мероприятия». Она добавляет, что желание выйти на улицу у нее появилось лишь однажды — 24 февраля.

Правда, именно в тот день протестовать она не пошла: «Было шоковое состояние. Я просто поняла, что не доеду, упаду в обморок. Состояние, что все разрушено, это влияло напрямую на наши планы, мы планировали детей…»

Врачи, к которым она обращалась перед войной, предупреждали: рожать надо «либо сейчас, либо есть риски, что дальше будет сложнее или, может, совсем не получится». «Я понимаю, что не могу сейчас об этом задумываться, — говорит Марина. — Это как-то несправедливо по отношению к ребенку — в эту всю ситуацию его рожать». 

Осенняя новость о том, что российские власти планируют отправить на фронт не менее 300 тысяч человек, Марину тоже повергла в шок. Промолчать в этот раз она уже не могла: больше нечего было терять. «Я боялась, что мужа не выпустят из страны. Он — самое дорогое, что есть в моей жизни, и если это попытаются забрать…» 

На акцию против войны и мобилизации, проходившую вечером 21 сентября на Старом Арбате, она отправилась с подругой. «Мы прошли совсем немного и уперлись с одной стороны в толпу. С другой уже все перекрыли [полицейские]. Мы стоим и видим, как всех начинают забирать [в автозак], — рассказывает Марина. — И это странное ощущение: ты понимаешь, что у тебя как будто нет никакого выхода. Ты ничего не можешь сделать, просто стоишь и ждешь, когда тебя тоже заберут». 

Марине и ее подруге все же удалось избежать задержания, они спрятались в магазине. А дальше Марина до поздней ночи ждала сообщения от мужа, который в этот день пытался выбраться из России в Казахстан.

«Когда они вышли из такси, пошли [на пропускной пункт], им позвонил таксист и сказал: „Приехала военная полиция, идите быстрее“. Они ускорились и прошли [границу], — рассказывает Марина. — За ними была группа молодых ребят — их развернули». Что с этими мужчинами произошло дальше, она не знает. 

* * * 

В первые дни после объявления мобилизации Марина, как и в начале полномасштабной войны, почти не отрывалась от телефона — переписывалась со знакомыми из разных городов России. Марина — частная преподавательница, и круг ее общения в основном женский.

«У очень многих девушек мужья и близкие люди впали в какое-то оцепенение. Даже те, кто был в курсе ситуации, вдруг начали повторять одни и те же слова: „Меня не призовут, у меня категория годности Б, все будет хорошо, а ехать куда-то в неизвестность… Я не хочу принимать решение из состояния паники“», — рассказывает она.

Женщины же, по ее словам, на новости реагировали иначе. Глубоко переживали происходящее и пытались убедить мужчин бежать из страны: «Финансовые вопросы как-нибудь решим, жизнь важнее». 

С мобилизацией Марина, по ее словам, тоже «мобилизовалась». После 24 февраля она участвовала в антивоенном движении: закрашивала буквы Z, которые появились на московских улицах; развешивала зеленые ленты — один из символов протеста против войны — в своем районе; радовалась, когда замечала, что так делают и другие, незнакомые ей люди. Однако легче от этого не становилось: ей казалось, что ее «придавило плитой» и она «ничего не может сделать». Уличные акции, на которые решались немногие — и которые ни к чему не привели, как и попытки переубедить тех, кто войну поддерживает, казались ей бессмысленными.

Осенью Марина тем не менее поняла: «Я могу делать что-то, чтобы мешать системе отправлять туда [на войну с Украиной] людей, как минимум помочь избежать этого своим знакомым. Понятно, что каких-то людей все равно наберут, но по крайней мере можно не делать им [властям] эту работу легче».

У Марины был подходящий опыт. Несколько лет она как волонтер, а затем и координатор помогала благотворительной организации, работающей с детьми. Теперь же она запустила чат взаимопомощи, куда пригласила знакомых женщин — большинство из них друг друга раньше не знали.

«Всегда, мне кажется, тяжелее переживать за близкого, чем за себя, когда угрожает опасность, — объясняет идею чата Марина. — Очень хотелось поддержать всех девушек в первую очередь — и помочь всем мужчинам либо уехать, либо остаться, но так, чтобы в случае экстренной ситуации уже был план, что делать». 

Участницы чата принялись собирать и систематизировать информацию о том, как избежать отправки на войну. Тем, кто решил бежать из России, помогали это сделать и хоть как-то устроиться на новом месте. Для тех, кто остался, искали варианты «скрыться». «К кому-то стучались домой, военкомат поджидал. [Поэтому] нужно было жить не по прописке», — рассказывает Марина.  

«Мы обсудили, что готовы помогать близкому кругу финансово, — добавляет она. — Это часто нужно не только мужчинам, но и девушкам, которые остались одни». Недавно она помогла оплатить штраф в 20 тысяч рублей за участие в антивоенном митинге, который назначили ее знакомому (после отъезда из России он перевел эту сумму в организацию, помогающую выбраться из страны). 

Почему россияне охотнее объединяются для помощи друг другу, чем для участия в протестах, Марина объясняет не только тем, что выход на улицу может закончиться арестом и тюремным сроком, но и «отсутствием понятной задачи». «Что, мы вытащим Путина из бункера? Нет, — говорит она. — А здесь [в случае взаимопомощи] задача понятная. Сейчас я вижу такой уровень объединения людей, которого не видела очень давно». 

Женщины, уверена Марина, охотнее участвуют в волонтерских инициативах «по социальным причинам»: «Это результат давления, что ты мужик, ты должен содержать семью. Сложнее найти ресурсы на дополнительную активность». С другой стороны, добавляет она, у женщин «может быть, больше развита социальная активности и эмпатия». «Здесь мне страшно попасться на собственные стереотипы», — оговаривается она.

Есть и другая гипотеза — женщины чаще сталкиваются с насилием и поэтому менее равнодушны к нему. «Но у меня много сомнений [на этот счет], — говорит Марина. — Воспоминания моего детства в 1990-е показывают, что мужчины так же страдали от насилия, как и женщины. И семейное насилие никого не обходит стороной». 

В чате, организованном Мариной, десять человек. «Мы помогаем друг другу. А дальше, так как одна из важных целей — сбор информации, каждый — своим друзьям».

В последнее время за помощью к ним обращаются реже, но спад Марина заметила еще до того, как Минобороны РФ в конце октября объявило о прекращении выдачи повесток по мобилизации (хотя указ о ее окончании Путин так и не подписал). «Первый шок прошел. Люди выбрали для себя какие-то стратегии — и стали потихоньку уже самостоятельно по ним двигаться», — комментирует Марина.

Сейчас женщины из чата планируют сделать группу с бо́льшим количеством участников и помогать уже родственникам, «одиноким мамам» тех, кто уехал или был мобилизован. А также делиться своим опытом с другими, продвигая идею создания групп взаимопомощи.

Вопрос, помогать ли людям, которые поддерживают войну, Марина называет «этически сложным». И вспоминает, как однажды встретила на улице пьяную женщину в слезах: та попросила телефон, чтобы позвонить, а когда поняла, что Марина готова помочь, вдруг испугалась: 

— Ой, только вы меня не сдадите? Не сдавайте, пожалуйста!

— Могут кого-то мобилизовать? — догадалась Марина. 

«Она сказала, что за сыном с утра приходили, но его не было. И она хочет предупредить его, — говорит Марина. — До парня мы так и не дозвонились, но дозвонились до его сестры». Как эта женщина и ее семья относятся к войне в Украине, Марина не знает. Но это для нее ничего бы не изменило: «Если они не хотят идти на войну, я готова им помогать». 

«Мне это дает осмысленность жизни, — объясняет Марина, зачем пытается спасти других от участия в войне и поддерживает их близких. — За многие годы это первая вещь, которую я могу сделать, чтобы помешать большой системе работать». 

* * * 

Марине кажутся обидными рассуждения о том, что сейчас из России бегут только те, кому до объявления мобилизации на происходящее было все равно. «До этого было не все равно, но еще можно было оставаться, — поясняет она. — Теперь есть риск для жизни и риск участвовать в том, что ты совершенно не поддерживаешь». 

Недавно Марина уехала в Казахстан, чтобы воссоединиться с мужем. При этом она опасается, что настанет момент, когда вернуться уже не сможет. «Страшнее [чем невозможность вернуться, только если] невозможно ничего сделать, чтобы моей стране было хорошо. Если моя страна, Россия, будет в состоянии „пациент скорее мертв, чем жив“».

Делать что-то для России Марина хочет и на новом месте. Например, заниматься с уехавшими детьми, чтобы они не забыли родной язык; поддерживать других беженцев, «чтобы у людей была возможность продолжать осознавать себя русскими и в какой-то момент вернуться». «Мне кажется это важным, потому что Россия и россияне — это не только то, что происходит сейчас. Есть россияне, а есть пропагандисты и те, кто захватили власть».

В самом начале войны на нее обрушилось чувство вины за происходящее — но чем больше обвинений в сторону россиян Марина слышала, тем большее у нее это вызывало возмущение. Сейчас, говорит она, это ощущение переросло в жалость — ко всем, «даже к тем, кто поддерживает войну». 

«Потому что я понимаю, что это произошло не просто так, — объясняет Марина. — Люди вообще везде одинаковые. Русские — такие же люди, но они выросли в тяжелых условиях. В условиях, когда не осуждалось предыдущее насилие. Когда история страны с репрессиями не была отрефлексирована. Страна, в которой людей переселяли, не спрашивая, чего они хотят, разрывая их социальные связи и [уничтожая] возможность как-то объединяться. Страна, которая живет в условиях пропаганды. И не [только] в последние 22 года. Но все это не говорит о том, что русские особенно плохие или неправильные». 

Марина уверена: после того, как Путин объявил мобилизацию, гораздо больше россиян начали сомневаться, что в этой войне есть какой-то смысл и она оправданна.

«У меня самая тяжелая история была с родителями, которые поддерживают президента, — вспоминает она. — Я впервые, наверное, с детских лет разрыдалась от разговора с ними. Сказала, что мы оказались на гражданской войне, по разные стороны фронта, но вы мои родители, я вас люблю. И они ответили так же, что ты наша дочь, мы тебя любим». 

«А сейчас моя мама впервые высказала хотя бы какие-то сомнения [по поводу войны], — продолжает Марина. — Не так все однозначно у нее в голове. Это дает надежду».

Анжелика

«Я начала объяснять маме, что делать, если придут за отцом, за братом. Она все отрицала. Говорила, что нет, не придут. Потом пришли за сыном ее подруги. Мы с ней разобрали указ президента [о мобилизации]. И она начала понимать, что и указ написан странно, и забирают не тех, про кого говорят по телевизору. Это подтолкнуло ее к мысли о том, что мир устроен не так, как она считала», — рассказывает Анжелика. 

Свою жизнь во время войны Анжелика сравнивает с жизнью Ханны Монтаны: днем она «обычный менеджер в обычной компании», а по ночам — редакторка «Женской правды», газеты «Феминистского антивоенного сопротивления» для тех, кто не читает независимые СМИ. «Агитирую людей вступать в антивоенное сопротивление, грубо говоря», — описывает свою работу Анжелика.  

«Вразумить» она долгое время пыталась и собственных родителей. «Они, к сожалению, поддались пропаганде: „М-м-м, Киев за три дня“», — говорит Анжелика.

Ее родители живут в четырех часах от Москвы, в маленьком городе. Отец придерживается скорее умеренных политических взглядов, а вот мать — сталинистка. «У нее есть желание „железной“ руки над ней, — рассказывает Анжелика. — Ей кажется, что репрессии при Сталине — ок, все на благо общества. Она и Путина сейчас называет царем, говорит, что при нем наконец-таки с Россией начали считаться». 

С начала полномасштабной войны Анжелика напоминала маме, что в Украине живут их родственники и желать им смерти как минимум «странно». Рассказывала о своих друзьях из Харькова, Запорожья и Киева. Говорила, что ее подруга вынуждена целыми днями сидеть в подвале вместе с детьми, прячась от обстрелов. Упоминала и об «очевидных последствиях войны для россиян»: цены растут, а ее мать сама потеряла работу (она была менеджером в сфере обслуживания). 

«На нее это никак не действовало. У нее не было ресурса на жалость», — вспоминает Анжелика. Впрочем, нежелание родителей прислушаться ее не остановило: «Активизм может быть разным. Мне кажется, это тоже важная форма протеста — просто разговаривать с людьми, объяснять, что никакого Киева за три дня, естественно, не будет — и что само это желание жестокое, абсурдное и ужасное». 

«Не бери повестку, не ходи в военкомат», — с начала мобилизации повторяла Анжелика всем мужчинам, которых она встречала на улице, в магазине, лифте, такси.

«Мы с подружкой пошли в бар и каждому мужику, который к нам подкатывал, говорили не брать ****** [вонючую] повестку, — рассказывает она. — В какой-то момент мужчины, которые хотели познакомиться с нами, закончились, и мы стали сами к ним подходить». Кто-то, добавляет Анжелика, ее внимательно слушал, а кто-то, наоборот, говорил, что ему эта информация ни к чему. 

Зато «очень осознанно» вели себя женщины — с ними фемактивистка тоже много разговаривала: «Все, с кем я говорила, меня послушали, что-то записали». 

В магазине Анжелика встречала женщин в слезах. В подъезде случайно подслушала разговор соседок, планировавших прятать сыновей на даче. В Москве, рассказывает фемактивистка, вскоре и правда стало меньше мужчин.

«Недавно за меня в самом обычном баре подрались две девушки. Ко мне пыталась девушка подкатить, а другая говорит: „Нет, я подкатываю“. А я стою [и думаю]: очень интересно, как тут женское государство образовалось!»

* * *

Впервые на протестную акцию Анжелика вышла еще в 2012 году. «Сидеть и смотреть, как мир сходит с ума» она не смогла и десять лет спустя: перечисляла деньги благотворителям, как волонтер помогала украинским беженцам, выходила на уличные протесты, а в соседнем дворе установила крест в память о погибших в Мариуполе («неделю где-то простоял»).

На одном из мартовских митингов ее задержали. Анжелика впервые провела ночь в отделе полиции. «Стойко перенесла, старалась, знала все инструкции, — описывает ту ночь Анжелика. — Адвоката, правда, к нам не пускали. Но по крайней мере я не попала в ОВД „Братеево“. Меня никто не пытал, не избивал».

Насилие над участницами антивоенных протестов 

В отделе полиции вместе с Анжеликой оказались в основном женщины, большинство — ее ровесницы или младше (фемактивистке около 30 лет). Женщин было больше и на антивоенных митингах, куда ходила Анжелика. В довоенное время она не замечала «какого-то гендерного разрыва» среди участников протестных акций. Она предполагает, что с началом войны мужчин на акциях стало меньше, потому что одни уехали, а другие уже в первые месяцы вторжения опасались воинского призыва.

«Женщин значительно реже, чем мужчин, задерживают на акциях, сопровождающихся массовыми задержаниями», — говорится в докладе «ОВД-Инфо», анализирующем нарушения права на свободу собраний с 2010 по июнь 2020 года. При этом, согласно свежей статистике проекта, в 2022-м случаи задержания женщин участились. Если в 2021 году женщины составляли только 25% от всех задержанных, то в 2022-м — 44%. А на акциях против мобилизации, проходивших 24 сентября, их доля была уже 71%.

Но даже сейчас женщин реже подвергают уголовному преследованию за антивоенную позицию. Из 340 человек, которые проходят по «антивоенному делу», 269 — мужчины.

«ОВД-Инфо», рассказал «Медузе» координатор проекта Леонид Драбкин, известна судьба не всех фигурантов. Из 101 мужчины, о которых знают в проекте, 62 находятся в местах принудительного содержания. Среди 40 женщин там — только девять. «К женщинам относятся на порядок мягче», — констатирует Драбкин.

Анжелика не стала рассказывать полицейским, что она участвовала в митинге, и сделала вид, что ее задержали случайно. Она видела, как других задержанных по одному заводили в кабинет к человеку в гражданском (Анжелика предполагает, что это сотрудник Центра по противодействию экстремизму), как те потом выходили «напуганные», — и не захотела «с этим связываться». 

«У власти мнение о феминистках, что они с ног до головы татуированные, с бритыми головами. Когда они видят милую девочку, у них диссонанс: не понимают, что на митинги ходят и такие девчонки, — говорит Анжелика. — Я сказала, что просто шла мимо, они особо и не расспрашивали». 

Из отдела она вышла с административным протоколом за участие в несанкционированной акции (часть 5 статьи 20.2 КоАП). И больше на протесты не ходила, понимая, что в следующий раз ей может грозить арест. 

* * *

«Есть банальное утверждение, что война — это про страдание мужчин, — говорит Анжелика. — А в Украине кто насилует женщин? Потом эти мужчины вернутся с абсолютно искалеченной ***** [к чертям] психикой и будут насиловать женщин в России». 

«Мужья, отцы уходят на войну, либо сбегают из страны. Женщина остается одна, ей плохо. И женщины тоже могут быть мобилизованы, — продолжает она. — Женщин как будто сама жизнь толкает на то, чтобы быть сильными. Всегда, все, везде — женщины. А мужчины такие: „Я мужчина, я на диване“».

«Феминистское антивоенное сопротивление» (ФАС), к которому относит себя Анжелика, возникло в первый день войны в Украине. Вскоре оно стало одной из ключевых антивоенных организаций в России. ФАС проводит уличные акции (тихие пикеты, «Женщины в черном», акция с цветами на 8 Марта), делает листовки и мемы, а также распространяет антивоенные тексты, в том числе через свою газету «Женская правда».

Анжелика присоединилась к работе над газетой в июне, перед выходом третьего номера (первый был посвящен 9 Мая). «Я поняла, что это то, чем я могла бы помогать, — говорит она. — С детства у меня хорошо с текстами. Я работала в глянцевых журналах, писала про поп-культуру и женскую повестку. Плюс мне было интересно, что „Женская правда“ рассчитана на аудиторию моей мамы — взрослые женщины таких [провластных] взглядов. Это аудитория, к которой никто [из независимых СМИ] не обращается, при этом очень важно к ней обратиться». 

Редакторы «Женской правды» придумывают таблоидные заголовки:

Публикуют астрологические прогнозы и антивоенные анекдоты:

А по соседству — истории женщин-политзаключенных и заметки о том, как вернуть домой мобилизованного.

«Мы стараемся быть больше похожими на обычную газету, не ассоциироваться с политикой. Потому что иначе люди скажут, как моя мама: „Ничего читать не хочу, это все ваша пропаганда“, — объясняет Анжелика. — Мы действуем обходными путями, чтобы показать, что их жизни война тоже касается. Пишем экономические новости: на таком-то заводе уже шестой месяц не платят зарплату, потому что все деньги уходят на войну. Рассказываем истории простых женщин — например, учительницы, которую задержали за то, что она не хотела рассказывать ученикам, что война — супер». 

Номера газеты фемактивистки публикуют в интернете; их сторонницы и сторонники распространяют выпуски в бумажном виде. Кто-то, рассказывает Анжелика, показывает «Женскую правду» родственницам, другие оставляют газету в почтовых ящиках, магазинах и на остановках. Отчеты об этом распространители «Женской правды» присылают в специальный телеграм-бот. Газету можно найти в 50–60 городах России. 

«Люди не понимают, что это партизанский самиздат, думают, что это реальная газета, которую они просто не видели, не покупали, — рассказывает Анжелика. — Была история, когда бабушку зацепила тема с „жопой президента“, из-за которой Шевчука хотели оштрафовать. Она поругалась, что власти совсем уже охренели. Прикольно, по-моему, что люди этого не знали, а теперь узнали». 

У газеты есть страница в «Одноклассниках» (фемактивистки ведут ее под другим названием, опасаясь блокировки). Сейчас на нее подписаны больше 1300 человек — женщины из регионов, которые, по описанию Анжелики, могут «поговниться на Пугачеву, но и на антикризисные рецепты реагируют: „Сократили зарплату, спасибо за рецептик супчика за три рубля“». 

Анжелика подчеркивает, что у ФАС нет цели сделать из читательниц «революционерок». «Мы их не хотим шокировать, не хотим переворачивать их точку зрения с ног на голову, — объясняет она. — Но мы хотим, чтобы они были более открыты к полезной информации, которую им дают. Чтобы меньше людей пошло на войну, чтобы они знали, что могут отказаться, если их на работе заставляют делать провоенные вещи… У войны, безусловно, есть общественная поддержка. Чтобы она была меньше, люди должны знать свои права».

Как распорядиться этим знанием, продолжает фемактивистка, — дело каждого:

«Нужно найти в себе доброту, поддержку, — добавляет Анжелика. — По-моему, это классная альтернатива тому, что сейчас происходит». 

* * *

Анжелика не рассказывает родителям о своей активистской деятельности, «зачем их волновать». А о том, что она редакторка «Женской правды», знают всего несколько человек, самые близкие друзья. 

«Я вообще с тех пор, как занялась газетой, стараюсь быть потише, — говорит фемактивистка. — В подъездах есть камеры, они везде есть. Если меня вычислят, во-первых, я не смогу делать свою работу. Во-вторых, риски для моих коллег [по антивоенному движению]». 

Долгое время Анжелика не хотела уезжать из России. «Меня возмущает концепция, что сидит там ******** [очумевший] дед в бункере, а я из-за него должна бросать свою коллекцию искусства. Ладно — не искусства, а коллекцию шуб на самом деле», — иронизирует она.

Через несколько недель после этого разговора с «Медузой» Анжелика все-таки была вынуждена покинуть Россию из соображений безопасности. Работать над «Женской правдой» она, конечно, продолжает: «[Это] дает ощущение, что я не сижу на месте, приближаю победу Украины, добра, справедливости».

Правда, пока это только мечты. Анжелика надеется, что когда-нибудь газета станет «настоящей в традиционном понимании», фемактивистки будут работать не анонимно, а в России «свергнут режим». 

«Вначале у меня была цель, достаточно четкая, — говорит Анжелика. — У меня был любимый человек… Мы разошлись незадолго до войны. Наверное, неправильно называть это отношениями — скорее, роман. Но для меня — любовь с первого взгляда».

Вскоре после начала российского вторжения отношения наладились — однако молодой человек Анжелики был вынужден бежать из страны. «Это меня сильно озлобило. Я и до этого была злой ко всему происходящему, но тогда для себя решила, что назад пути нет», — говорит Анжелика. Она добавляет: «Теперь я не успокоюсь и не остановлюсь».