истории

«Я-то думала: кто все эти люди, которые все еще любят гиперреализм? Ну вот, например, начальник тюрьмы» Интервью Саши Скочиленко об искусстве в СИЗО

Источник: Meduza

Берлинская галерея All Rights Reversed и издание The Moscow Times выпускают книгу о протестном искусстве «Artists against the Kremlin» — «Художники против Кремля». В альманах вошли работы Линор Горалик, Славы ПТРК, Philippenzo, Виктора Меламеда, арт-группы «Явь» и других русскоязычных художников, выступающих против войны, в том числе анонимных авторов, которые остаются в России. Помимо репродукций в книге есть интервью художников — в том числе беседа с Сашей Скочиленко, которую в ноябре 2023-го приговорили к семи годам колонии за антивоенные листовки, которыми она заменила ценники в супермаркете. Она провела два с половиной года в СИЗО № 5 в Петербурге и вышла на свободу летом 2024-го в результате обмена заключенными между Россией и Западом. Скочиленко рассказала куратору All Rights Reversed Владимиру Шаламову, почему художник — престижная профессия в тюрьме. С разрешения All Rights Reversed «Медуза» публикует эту беседу.

В этом тексте есть мат. Если для вас это неприемлемо, пожалуйста, не читайте его.

— После твоего ареста пресса в основном называла тебя художницей. Как ты сама себя позиционируешь?

— [До ареста] большую часть времени я посвящала музыке. Давала концерты в андеграундной петербургской среде, сама устраивала мероприятия, вела их записи, выкладывала в сеть. В том числе я организовала два антивоенных «Джема мира», где собрала вместе творческих людей, у которых была потребность высказаться и просто побыть среди своих. Ведь, когда началась война, мы с удивлением обнаружили, что вокруг нас немало ее сторонников.

— Есть ощущение, что за решеткой ты выработала свой художественный стиль. 

— [До заключения] мой стиль был летящий, очень быстрый, живой. Я прибежала, за пять минут нарисовала, побежала дальше. В тюрьме мне пришлось сдерживать свою неуравновешенную линию, кардинально менять подход к изображению.

Раньше я бралась за рисунок и думала: «Было бы классно весь лист изрисовать головами людей и кропотливо их раскрасить», но потом понимала: «У меня нет на это времени». В тюрьме у меня было все время мира. 

Я понимала: людям больше нравятся детализированные рисунки — условно говоря, такие, где есть мастерство. В тюрьме ты волей-неволей его нарабатываешь. Еще недавно я думала, что мой стиль сильно вырос, но, выйдя из тюрьмы, осознала: у меня не было возможности рисовать по-другому, это был способ выживания. Я рисовала эти работы, чтобы они нравились, чтобы люди обо мне узнавали, присылали донаты, на которые я могла бы купить лекарства, еду.

После освобождения я первым делом купила фломастеры, которые мне не разрешали иметь в тюрьме, — и рисовала без набросков. Куда хотела вести линию, туда и вела. Даже если она шла не туда, я просто оставляла ее — как будто ошибку вообще невозможно совершить. Мне стало все равно, сочтут ли рисунки красивыми, милыми, подходящими для открыток.

Раньше я восхищалась детальными работами, а сейчас понимаю: главное — это жизнь в рисунке. Когда в тюрьме появился новый начальник, мы с ним обсуждали искусство. Он оказался большим поклонником гиперреализма. 

Я-то думала: кто все эти люди, которые все еще любят гиперреализм? Ну вот, например, начальник тюрьмы. Он говорит: «А вот это Климт нарисовал, где человек кричит…». Отвечаю: «„Крик“ Мунка»? «Да-да! Так и моя дочь смогла бы нарисовать». И я неожиданно поняла, что, пока была в тюрьме, немного индоктринировалась канонами нашей государственной системы, скудностью вкусов и узостью взглядов. Мои поздние тюремные рисунки — одновременно апогей моего мастерства и моя деградация как художника.

— Где ты брала материалы? Бумагу, краски, карандаши? 

— Бумагой меня щедро снабжали родные. В тюрьме разрешали любую бумагу — даже цветную, даже для пастели, любой текстуры, любой толщины, но только маленьких форматов, не больше А4. 

Что касается остальных материалов, когда я только заехала, можно было иметь только простые карандаши и ручки, черные и фиолетовые, а ластики и точилки — нельзя. Пока цветные карандаши были запрещены, я прятала цветные рисунки в камере. Потом их постепенно разрешили — не больше шести штук на человека. У меня было 86, их я тоже прятала. Как мне все это передавали, я вам не скажу, потому что это касается безопасности людей, остающихся в России.

До тюрьмы я привыкла работать на технических устройствах и не сразу смогла вернуть навык рисовать вручную. Я научилась разводить водой чернила из гелевой ручки и линера, потому что краски мне запрещали. У меня были кисточки и акварельные карандаши, на одном из обысков их хотели изъять, и я, презрев всю свою гордость, стояла на коленях перед мусорами и просила не забирать инструменты. Не забрали. 

В самом конце [срока] случилось волшебство. Соня (девушка Саши, — прим. «Медузы») вчиталась в правила тюремного распорядка, поняла, что помимо черных ручек разрешены еще и фиолетовые, и купила фиолетовых ручек разных оттенков, от фуксии до сине-фиолетового. 

— Ты чувствовала тюремную цензуру? Вообще, надзиратели или соседи как-то комментировали твои работы? 

— Про тюремную цензуру расскажу самый смешной момент. У меня есть детальный рисунок цветными карандашами, где я сижу за столом, а моя соседка Оля лежит на кровати и смотрит телевизор. Оля была гением инженерной мысли: у нас был старенький телек, она сделала к нему антенну из провода от кипятильника. Сквозь помехи на экране проглядывали диснеевские мультики, сериал «Сверхъестественное». Я хотела передать уют, который можно создать даже в камере. Когда я сдала рисунок на почту, ко мне пришел цензор и сказал: «Саша, мне очень понравился рисунок, но на нем изображен точный вид камеры — поэтому его нельзя посылать в письме». 

А так все реагировали позитивно. От женщин в тюрьме я не слышала ни одного плохого отзыва о своих рисунках. Все — от моих сверстников, тоже вовлеченных в андеграундную культуру, до самых простых людей — говорили, что мои работы похожи на тюремную жизнь, что они чувствуют здесь то же самое. Иногда просили подарить рисунок. Сотрудникам тоже нравилось. Иногда на досмотре они стояли, залипали: «Вот этот классный!»

Однажды одна девочка показала мне свою тетрадку, а там моя перерисованная работа. Люди в тюрьме перерисовывают только то, что считают красивым: котиков, портреты детей. Так что для меня это было наивысшее наслаждение. Я очень жалею, что сама не попросила ее подарить мне эту перерисовку. 

Рисовать — это очень престижно в тюрьме. Даже тем, кто делает прически, никто не платит. А вот тем, кто рисует, перепадают какие-то плюшки. Особенно если ты можешь нарисовать саму женщину или ее детей по фотографии. Еще ценят писателей, которые помогают сочинять красивые письма домой, чтобы слезы потекли у любимого человека.

В свою первую неделю в тюрьме я сделала скетч с одной женщиной, как она смотрит в книгу. Все сказали, что выражение лица похоже. Она говорит: «У меня к тебе будет шарашка. Я хочу мужу письмо написать, у нас годовщина. Нарисуй, пожалуйста, меня в платье, как из сериала „Великолепный век“, и помоложе на 15 лет». 

А я еще не знала, что такое «Великолепный век». Его там просто обожают, особенно узбечки. Может, гарем на тюрьму похож, или тюрьма на гарем. Но я согласилась, потому что была новенькой в камере — к тому же она была дневалка, то есть следила, как люди дежурят, какой тряпкой какие поверхности моют. Даже нарисовала первый скетч: она была вообще не похожа. Короче, я была рада, что меня перевели в другую камеру, и проблема решилась сама собой. Больше я не бралась ни за одну «шарашку». Но на зоне думала браться, чтобы выживать.

— Ты кого-нибудь учила рисовать в тюрьме?

— Я не люблю никого учить. И не люблю, когда кто-нибудь учит меня, если я не просила. Короче, не люблю вертикальные иерархические отношения. Но я говорила: если хочешь совет по части рисунка, я могу его дать. У меня за плечами небольшой курс академического рисунка, мои родители были художниками, поэтому кое-что на троечку я знаю.

— Попадались ли тебе в тюрьме классные художницы?

— Безумно много. Не знаю, как так получается. Художники часто сидят по 228 статье, за наркотики. Вообще хорошие люди часто сидят по два-два-восемь за какую-то ерунду: подняли, не знаю, закладку. Даже если они нигде не учились, они часто начинают рисовать в тюрьме, просто что-то перерисовывать. Причем всей камерой: кто-то сделал рисунок, одна перерисовала, другая у нее уже перерисовала — ходят счастливые и показывают друг другу. А татуировки женщины не делают, женщины рисуют друг друга, портреты детей и новогодние открытки. Ольга Смирнова в одном СИЗО со мной сидела, политическая, она так круто рисует! Мне показывали открытки, которые она сделала для других заключенных. 

Я видела людей, которые охуенно вышивали. Они протаскивали с собой цветные нитки, потрошили одежду. Там очень круто шьют — женщины могут из спортивного баула сшить коврик для йоги. 

Часто пишут стихи. Порой очень красивые. Одна чувиха читала мне свои стихи про «кормушку»: это такое окошко, через которое подают еду или посылки. Через кормушку еще могут поставить укол: у врача нет ключа от двери, например, и женщина подтягивается на носочки и подставляет ягодицу к кормушке. Или, бывает, просто передают шприц, и наркоманы, которые умеют делать уколы, вкалывают человеку лекарство. И та чувиха написала стихотворение об этом.

— Когда ты была в заключении, ты слышала, что твои работы показывают на выставках в Европе? 

— Честно скажу, амбиции быть художницей у меня никогда не было. Мои родители учили меня рисовать, в какой-то момент я хотела стать мультипликатором, поэтому прошла курс академического рисунка. Но вот попала в тюрьму — и прорисовала себе путь наружу. Конечно, было приятно. Из моей прошлой андеграундной жизни в Питере я знаю кучу людей талантливее, трудолюбивее, чем я. Особенно я радовалась, когда продавала работы. Что реально помогает политзаключенным, так это деньги. Звучит цинично, но так и есть, потому что деньги — это врачи и лекарства.

— Какие у тебя планы? Будешь продолжать развиваться в изобразительном искусстве или больше как музыкантка?

— С моей музыкой такая история. Вот люди говорят, что есть карьера и хобби. Я этого не приемлю. Мое хобби — трава: покупать новые сорта, гриндеры, трубки. Как у некоторых вино или кофе. А моя карьера… Это была не карьера, просто разные работы. Видеосъемка, монтаж, даже стройка. Я работала помощником реставратора в Князь-Владимирском соборе [в Петербурге], пила чаек с мужиками в бытовке. Уборщицей работала, няней, администратором в детском центре. 

Планов у меня до хрена. Не в смысле выставляться, куда-то поехать, с кем-то познакомиться, а простых планов. У меня теперь есть студия, я могу делать что-то большое. Рисую серию работ масляной пастелью, потому что дорвалась — это мой любимый инструмент. Это серия о самых страшных переживаниях из СИЗО, о которых я раньше ничего не делала — в силу самоцензуры, чтобы не потерять свою аудиторию. Сейчас я могу просто работать так, как я хочу, так, как меня интуитивно потянет. И вот мой любимый инструмент — масляная пастель. Хочу сделать что-то действительно большое.

Самый важный мой план — комикс «Книга о репрессиях». В полиции думали, что моя «Книга о депрессии» на самом деле о репрессиях. А теперь действительно будет о репрессиях: о моем задержании, о том, как я сидела в тюрьме, как попала в обмен. 

Мы готовим переиздания моих книг. Издаем мою биографию во Freedom Letters. Но это не ярмарка тщеславия, типа «Я начала учиться играть на пианино в четыре года». То есть такая хуйня там тоже есть, потому что я человек с нарциссическими чертами личности. Но мы старались сконцентрироваться на том, как менялось общество вокруг меня, пока я росла. Я застала годы тотальной свободы и бедноты 90-х. Взрослела на фоне протестов десятых годов. Конечно, в книге будут материалы судов. 

Книга почти готова, я начала ее еще в тюрьме. Мне сказали, что два издательства хотят мою биографию. Решили выпускать в Freedom Letters. Я думала, класс, я буду сидеть, чилить тут в СИЗО, а там где-то напишут мою биографию. Хуй! Я сидела и писала ее сама! Мне Маша Пушкина сильно помогла, она сделала огромную работу, поднатаскала цитат из интервью, из других моих текстов, написанных в тюрьме. 

Планы на музыку тоже есть, не хочу сглазить, но, возможно, будет некий проект. Сейчас я восстанавливаю свои навыки после двух с половиной лет в тюрьме. Собираюсь проводить свои свободные джемы в Берлине: когда-то я создала такую арт-группировку в Питере, теперь хочу воссоздать ее здесь. 

Еще большая мечта — это нойз-лекции. Я прихожу со всякими нойз-инструментами, и еще второй импровизатор, и мы играем. Параллельно я рассказываю байки про тюрьму, стихи из тюрьмы. Позвать людей как будто бы просто на лекцию, а там такое. Потом, когда заканчивается музыка, я говорю как ни в чем не бывало: «А теперь вопросы». 

Вообще поняла, что молоть языком — это мое. Для меня это, блин, легко, и оказалось, что за это еще и деньги платят!